Акакич,
или Прерванный поцелуй
Бродя надысь окрестностями областного центра, где в эту пору водятся
необыкновенной жирности лини и пляжницы, углядел я на высоком мосту
одинокую фигурку, в облике которой почудилось что-то знакомое.
Дав немалый крюк, продравшись сквозь валежник и прочавкав по болотине,
вышел я на мост из Европы в Азию.
– Ба! Да никак это Донка?!
– Тише, – полуобернулся он ко мне, – под Константиновкой белорыбица плещет.
Разговорились. Он достал какую-то тряпицу, кусок то ли мешка, то ли шинели,
и мы сели посреди моста, обдуваемые пыхтеньем грузовиков сбоку и
сверху переступаемые загорелыми ногами, устремленными на пляж.
– Люблю я эту геополитическую позицию, – цепляясь носом за очки,
произнес Акакий. – Слева городскими коробками ощерилась Европа.
Справа вниз за горизонт ухнула бездонная Азия.
А ты сидишь над природой глазами на восток – вне политики,
экономики и общества, но при этом не теряя связи с городом.
– Мост хорош, - соглашаюсь. - Исторический. Из прошлого в неизвестность.
Нареченный в честь героя гражданской войны, он ведет в город имени
татарского завоевателя. Но кому нужна эта твоя позиция?
Кто заплатит тебе за прищуренное глядение? Что за неведомый миру
товар произведут твои уста на счастье сограждан?
- Печатают, – пожатием плеч зафиксировал он непостижимость бытия.
Его уста застыли в задумчивости, как станок во время
производственного перерыва. В этот момент очередная порция
пляжников перешагивала нашу тряпицу, которая с пляжу должна походить
на ковер-самолет, подобно галке, примостившийся на проводах.
Одна из девиц издала крик и бросилась целовать меня.
– Читала, читала твой очерк, подписанный "Акакий Донка". Шедевр!
– Он Акакий, – сказал я, высвобождаясь.
Девица презрительно посмотрела на меня, потом аналогично на Акакия:
"Я думала, это твой новый псевдоним", – и стала догонять своих.
– Слава, слава, слава, – скаламбурил я из "Гамлета" и посмотрел
в мутные воды с любимого места самоубийц. –
Нет заказа на глагол. Зачем народу два литератора,
да еще на одной позиции? Уста он предпочитает невербально.
– Лев, ты прав, – ответно скаламбурил Акакий. – Совсем скукожилась шинелка.
Смутная догадка забрезжила в моей голове:
– Так это... наследная, да? Шинелка-то от пращура?
Он с виноватой улыбкой кивнул.
Как это я раньше не догадывался?! Акакии, как известно,
обычно бывают Акакиевичами, и значит, род Донки восходит
к легендарному владельцу шинели, из которой вышла русская литература.
– Истрепалась она, что ли, прохудилась... – как бы оправдываясь,
говорил Акакич. – В последние годы из нее одна моль летит,
да и та стремится за границу. Что же будет с родиной и с нами?
Нежно гладил я ветхое сукно, защищающее тело от моста имени гражданской войны,
тщась разгадать происхождение пятен: где Му-му кутенком пописала,
а где Родион топор вытирал.
– А перестанут печатать, – сказал я, – откроем кафе "Лев и Акакич",
будем возрождать расстегаи, водочку под редьку да слезу в жилетку.
Персоналу будем писать в трудовую книжку - "принят на должность человека".
В сфере обслуживания поэзии больше, чем в газете.
- Нет, лучше геополитическая позиция в какой-нибудь городской коробке, –
одухотворенно сверкнул очками Акакич.
Оставленная в небе, его одинокая фигура еще долго виднелась на мосту,
с каждым километром все больше напоминая галку на проводе.
Быстрым шагом двигался я по азиатскому берегу Дона на восток,
удаляясь от догоравшего запада. Сумерки охватывали мир.
Лев БЕРДОН
Судьба Акакича
Акакич, разомлело лежучи на истомленной гальке, нежно любимым бюстгальтером
своей поодаль раскинувшейся супруги шлифует стекла очков, приготовляясь
к новому газетному сезону. А тут я лукаво являюсь из пучин и,
вытряхнув из уха соленую влагу, подступаю с разговором.
– Надобен, Акакич, в Ростове Писатель. А то иностранцам нечего показывать.
Один комбайн да трактор, который театр. Вообрази, летит к нам какой-нибудь
там навроде Ельцина. Сначала его на “Ростсельмаш”, потом – перекусить, потом –
на казаков, потом – отобедать, потом – на народ, потом – на банкет опять же.
А потом куда? Надо бы на духовность сводить. Дескать, блюдя вопрос возрождения,
имеем передовой опыт. И нашептывают: есть, мол, у нас писателишко тут,
мозгой Россию щупает с самого исподку. Мигом его к тебе за деревянный
стол транспортируют, и он, обнявши, цедит тебе скупую слезу:
"Так что, Акакич, делать-то?" А ты ему блажено: "А ну их..."
И этот, наушников растолкав, в Москву мчит отдавать указы.
А про Ростов слава по всей Руси. Есть, мол, там Писатель.
Держава от его брови в движение приводится.
– Почему я? – пугается Акакич. – Я и роман-то никак не начну.
– Писателей не романы делают, а общественная необходимость, выражаемая критикой.
Ты подходишь: и фамилия наша, и в слоге самородная кудреватость, и к власти с уважением.
– Шутишь? – сомневается живой классик, тайно репетируя взгляд с постамента.
– Акашенька, – тянет супруга, – дай купальник, я на спину перевернусь.
– Ладно, надо чего? – любопытствует супруг. –
Эпос? Эпопея? Возвести историю казачества к героям Троянской войны?
Создать панораму разложения социализма?
Дать картину народной жизни рубежа тысячелетий?
– Согласиться. Остальное приложится. Даже смету утвердят.
– Это какую?
– На Дом-музей с домочадцами. Чтобы в субботу попритихших школьников
залами водить. Вот знаменитые очки, вот граненый стакан, вот чучело
утки с подворья. Сиди себе, в носу ковыряючись, произведения твори.
Знаешь, каково народохозяйственное значение, чтобы рядом живой
писатель имелся! Гамзатова вон никто не читает, но все любят.
– Да, но... – Акакич на распутье.
– А путевочки от турфирм? – справляется лучшая половина.
– Хоть на Галапагосы. Писатель есть государственный пост.
Народу он нужен, чтобы чувствовать себя нацией. Сейчас как раз запрос.
Лови момент в минуту его растерянности.
– Оправдаю ли? – терзается корифей.
– Какие проблемы! Напишешь что-нибудь – хорошо.
Нет – молчание красноречиво. Писатель, он имеет право ничего не писать.
– Никогда! – поперечная натура Акакича восстает в пламенную позу. –
Имею внутренний мир, чтобы выражать!
– Тс-с-с... Ростову писатель требуется, а не литераторы,
которые драгоценное нутро наружу выворачивают.
Поразмысль тут на просторе, покумекай, поднапрягись, –
культурно удаляюсь я в пучину, оставляя Акакича семейным разборкам.
Заоблачный свет льется с небес на загорелые камни. Знойно лижет их море,
спутав с телами. Грезы белопарусно бороздят мозги. Бриз бирюзов. Симпатизируется.
Лев БЕРДОН
Солнцестояние
Случайно в марте мы отправились в Москву на какой-то семинар.
Случайность восхитила нас и сблизила. В поездке не было особого смысла.
Так – обстоятельства. Потом почти и не встречались. Перезванивались:
"Да, как-то было бы надо...". Обычные дежурные фразы. А тут вдруг понял,
что хочу встретиться. Странное желание. Люди мы разные, занятые,
друг другу по жизни не нужны. В чем интерес – непонятно.
На носу был самый длинный день в году. Одно из тех событий в природе,
которые я не могу позволить себе пропустить. Предложил поехать 23-го на шашлыки.
Ни слова против! Они согласились. Сорваться в будний день с работы,
тайно от начальства и семьи, на "Праздник Летнего Солнцестояния", –
в этом что-то было. Тоже случайность и абсурд.
В среду, в три часа, девятка цвета "мокрый асфальт" мчала нас на Голубое озеро.
Вика с утра звонила подруге из "Города N", но та трагически отсутствовала и дома,
и в редакции. Пришлось ей одной разбавлять мужскую компанию.
Сергей всю дорогу раскручивал смысловые спирали на тему
"самого длинного дня стояния", Юра никак не мог вспомнить,
что именно он забыл взять.
Дорога оказалась заболочена. Мужчины брели по колено в теплой,
пронизанной травами воде. Вика с шофером победоносно буксовала
в девятке, перекрашивая ее в цвет "Мокрый грунт".
Выгрузились чуть злыми. Критически оглядели полянку
со следами пребывания коров. Назад пути не было.
Натащили сучьев, развели костер. С другой стороны
озера неслись смех и крики. Туда вела хорошая дорога.
Вика резала помидоры и периодически заявляла,
что по ней ползет муравей и на том берегу в камышах
занимаются любовью. Только когда мясо томилось над углями,
возмущенные собственной трезвостью, мы выпили 0,7 за встречу.
С Сергеем мы искупались. Юра мялся, а Вика сообщила,
что не смогла на глазах у свекрови взять купальник.
Сказочно нежны были шашлыки, вымоченные в вишневке,
которая зауксусилась два года назад, пока мы с женой были в отпуске.
Каждый кусочек подрумянился застывшим вишневым соком и
сочетал сладость с кислинкой. Появилось шампанское.
Тост – самый трудный жанр в публицистике.
В России люди пьют "за встречу", "за здоровье" и "за все хорошее".
Был еще тост "за мир", но иссяк. Больше ничего русские толком
не могут сказать друг другу и ничего не надеются услышать.
Да и надо ли? Когда Сергей в очередной раз поднял перед собой
прозрачный микрофон и предложил выпить за наше купе,
как когда-то предлагал в поезде, внезапно я понял,
что нас действительно незримо объемлет именно купе,
этот безответственный и беззаботный тип общения.
Мы выехали из Ростова воссоздать его непритязательный комфорт.
Что друзья – нам нужны попутчики, чтобы отдохнуть от самих себя,
свободно и праздно. Это из другой, не нашей жизни.
Со стуком приняв Конституцию, компания расслабилась.
Пошел кайф. Вика пела, бренча на гитаре.
Я фотографировал, как ее слушают. Юра смотрел на объектив
сквозь дужку шампура, воткнутого в землю. Сергей качал головой:
"Кто поверит, что мы тут ничем таким не занимались!..".
Потом купали Вику, которая с час поупиралась, а потом,
закутанная в подстилку, заплыла чуть ли не на середину озера.
Юра бегал по берегу и фотографировал, как колышется в воде ее балахон.
В плавательных очках, усатый Сергей был похож на какое-то
водяное животное, носом рассекающее простор.
Гладь была прогрета и прозрачна. Огненный шар завис над горизонтом и
красил воду перед глазами золотом и кровью.
Я хохотал, купаясь в солнечных потоках нескончаемого дня.
Длилось это вечность.
...Когда "Девятка" обогнула болотце по другой стороне,
схоронившейся в кустах, и мы перед трассой вышли для последнего глотка,
я поднял глаза, ища внутри особые слова, и увидел тоненькую скибку молодого месяца.
Мелочи в кармане сейчас нет. Мы без слов звякнули посудой,
глядя на него с улыбкой и надеждой.
Лев БЕРДОН
За гранью грань.
В сугубой тишине ростовской осени водятся исключительной интересности подвалы,
где в импортном дыму и под шипенье чайничка вызревают феномены грядущих сезонов.
Заинде пристрастился к ним прелюбопытный Акакич, как в колбах, углядывая процесс
вылупления мысли из стакана. Обделенный созерцанием оного в натуре по причине
природного увядания, врожденным прищуром рыболова выуживает он суть из
окультуренного пространства, аки комашку в планктоне востроокая сельдь.
- Будем! - приподнял грани публицист.
- Ых, - аукнулось ему.
Я закусил огурцом, богатым на ощущения.
Тот аккордно хряснул, предварительно распополамленный.
- Ххы!- крякнул автор тоста, соблаголовело ставя стакан. - Однакось!
- Работаю нынче над исторической серией, - завел хозяин подвальчика,
художник из новых, под огурец. - Историю возрождать пора. Возвращать
народу корни. Причем, в яркой и образной форме, доведенной до символа.
- Символ есть художественный образ смысла и знак многозначного образа, -
умнулось Акакичу из энциклопедии. Легкими вращательными движениями он
ласкал утомленные стекла очков, стирая им дневные впечатления.
- Вот именно, - продолжил хозяин следующим огурцом. - Субъект требует.
- Какой? - недоумился я по инерции.
- Федерации, - умно моргнул художник.- То есть наша новая родина,
возглавляемая законноизбранным губернским руководством. Герб есть,
флаг есть, гимн тоже. А где легендарное прошлое? Где логика
исторического развития? Где художественное осмысление?
Вот вызов эпохи для созвучного таланта. Мне даже в снах образы.
"Эпоха требует от таланта созвучного движения",-
занес в блокнот Акакич на всякий случай.
И добавил: "Раскритиковать, но в меру".
В углу ворохнулась куча с барышней внутри, скрипящая пружинами.
Из скромности Акакич не поворотил взора, пока долгими шаркающими
гребками шлепанцы не поднесли вырисовавшуюся музу к столу.
Ей сразу понравились маслины.
- Дайте народу идею, рожденную демократически,
в муках творчества его собственных представителей, -
продолжал художник программно, полглаживая музу в области спины.-
Дайте менталитету точку опоры. Покажите досягаемые идеалы.
Верните плечам гордость.
- Когда государство не платит пенсии, детские пособия, -
может ли интеллигенция остаться в стороне и не дать народу
то немногое, на что она еще способна? - игриво пробормотала муза,
которой оказалась недоуехавшая в Москву известная журналистка.
Отвечать было сложно. Грани звякнули.
- Без прошлого нет настоящего. В искусстве. -
Художник приподнялся, чтобы продемонстрировать труды.
Первое полотно изображало Петра Первого с ковшом в руке
в момент дегустации. У ног его бурно пенился еще безымянный
источник. Группа казаков с лицами комбайностроителей,
выражающими готовность тут же заняться созиданием,
выдвинула на первый план девиц с хлебом-солью,
возлежащим на красно-сине-белом рушнике,
напоминающем государю о необходимости через
пару лет после посещения донских берегов выбрать
из всех голландских флагов для России
все-таки нынешний триколор.
- Копия,- скромно признался творец.- Я ее называю "Сушняк-2".
Эту заказала для офиса фирма, которая разливает прохладительные
напитки. Оригинал купил один банкир.
Следующяя картина являла св. Димитрия, вероятно,
в момент психоделического основания оным города Ростова.
Святой, посохом упираясь в донской берег, благословлял
окрестности, где уже начали произрастать всякие церквушки,
домишки, магазишки, колоколенки и прочие полезные строеница,
своим расположением чудесно согласуясь с генеральным планом
города, высочайше утвержденным году в 1811.
Очередная работа прописывала авторский замысел относительно
преемственности поколений. Некто большеусый, с вытаращенными
очами и в длиннополом диковинном наряде при скоплении
разномастного народа, разодетого кто в пролетарскую
косоворотку, кто в купечий кафтан, кто в шинель с буденновкой,
вручал скромному современному начальнику булаву, кистень и нагайку.
Надпись в лубочных завитушках гласила: "Тихому Дону - вольную долю".
Весьма живописны своей непосредственностью были также озаренные казаки,
избирающие России царя Михаила Романова и мощно теснящие москалей,
в собольи воротники попрятавших масонские шнобели.
Собор Василия Блаженого отбрасывал при этом на кучерявые
облака видение старочеркасского войскового собора,
и в каком-то завиточке вроде бы даже чудился намек
на цепи Стеньки Разина, имманентные оному.
Кроме того, обнародованы были также натюрморты,
из коих наиболее запомнились два. В первом на кобальтового
цвета скатерти, сохраняющей слежалые сгибы, в семикаракорского
фаянса блюде нетронуто высилась пирамида раков,
окруженная тарелками со специфической донской снедью,
где изнывающий соком рыбец вызывал аппетит даже у бокала пива,
изошедшегося по этому поводу пеной, как слюной, а украшенная,
как персидская княжна, осетрина удивленно смотрела на свои
черные горошины икры, задвинутые ей под нос. Разрезанные помидоры
блестели крупной солью. Среди прочих даров полей виноград свисал из вазы,
как задняя лапа кота, спящего на заборе.
- Красота спасает мир,- озвучила муза концепт, лежащий на поверхности. -
Заказ одного человека для новой сауны.
Он, кстати, меня туда уже пригласил.
Второй натюрморт, как оказалось, предназначался тоже для него,
только в рабочий кабинет. На разложенном свитке чертежа,
олицетворяющем планов громадье и прижатого,
чтоб не свернулся, клавиатурой компьютера,
имелись разводной ключ, шахтерская каска с
включенным фонариком, бюст Пушкина, футбольный мяч,
пара шарикоподшипников, стамеска с остатками цемента,
врачебный стетоскоп, россыпь гвоздей и бланк
телеграммы "Правительственная".
- Между прочим, я сейчас заказ из Москвы пробиваю. -
многозначительно сообщила муза. - Там деньги зря не платят.
- Так и напиши в газете, - сказал художник мне: -
В искусстве кризис преодолен. Осталось преодолеть в обществе.
Звук заполняемого стакана был ему ответом. "Поддержим нашего производителя!"-
негромко произнес Акакич, переходя к действию.
Лев БЕРДОН
Журналистика
Право
Литература
